Канадский социолог Малькольм Гладуэлл занимается «социальными эпидемиями». Он считает, что человек нарушает закон не только (и даже не столько) из-за плохой наследственности или неправильного воспитания. Огромное значение на него оказывает то, что он видит вокруг.
Голландские социологи подтверждают эту идею. Они провели серию любопытных экспериментов: с велосипедной стоянки возле магазина убрали урны, на рули велосипедистов повесили рекламные листовки и стали наблюдать, сколько людей бросит бумажки на асфальт. Стена магазина, возле которого стояли велосипеды, была идеально чистой – листовки бросили на землю 33% велосипедистов. Затем эксперимент повторили, предварительно изрисовав стену, – намусорили уже 69%.
В середине 1980-х гг. в нью-йоркском метрополитене поменялось руководство. Новый директор Дэвид Ганн начал работу с борьбы против граффити. Нельзя сказать, что городская общественность его поддержала. «Парень, займись серьезными делами: техническими проблемами, пожарной безопасностью, преступностью… Не трать наши деньги на ерунду!»
Но Ганн упорствовал: «Граффити – это символ краха системы. Если начинать процесс перестройки организации, то первой должна стать победа над граффити. Если мы не выиграем эту битву, реформ не произойдет. Мы готовы внедрить новые поезда стоимостью $10 млн каждый, но если мы не защитим их от вандализма, всем понятно, что из этого выйдет. Буквально через день их изуродуют». И Ганн дал команду очищать вагоны. Маршрут за маршрутом, состав за составом, каждый вагон, каждый божий день. «Для нас это было как религиозное действо», – говорил он позже. В конце маршрутов установили моечные пункты. Если вагон приходил разрисованный, рисунки смывали во время разворота, если надписи не удавалось смыть, вагон вообще выводили из эксплуатации. Грязные вагоны, с которых еще не смыли граффити, не смешивали с чистыми. Так Ганн доносил до вандалов свое послание. «У нас было депо в Гарлеме. Вагоны стояли там ночью, – рассказывает он. – В первую же ночь пришли подростки и заляпали стены вагонов белой краской. На следующую ночь, когда краска высохла, они пришли и обвели контуры, а еще через сутки все это раскрашивали. То есть они трудились три ночи. Мы ждали, когда они закончат свою «работу». Потом мы взяли валики и все закрасили. Парни расстроились до слез. Но все было закрашено снизу доверху. Это было нашим посланием: «Хотите потратить три ночи на то, чтобы обезобразить поезд? Давайте. Но этого никто не увидит…»
1990-м году должность начальника транспортной полиции занял Уильям Браттон. Вместо того, чтобы заняться серьезным делом – тяжкими преступлениями – он вплотную взялся за… безбилетников. Почему? Новый начальник полиции верил: как и граффити, огромное количество «зайцев» было сигналом, показателем отсутствия порядка. И это поощряло совершение более тяжких преступлений. В то время сто семьдесят тысяч пассажиров пробирались в метро бесплатно. Подростки просто перепрыгивали через турникеты или прорывались силой. И если два или три человека обманывали систему, окружающие, которые в иных обстоятельствах не стали бы нарушать закон, присоединялись к ним. Они решали, что если кто-то не платит, они тоже не будут. Проблема росла как снежный ком.
Что сделал Браттон? Он поставил возле турникетов по десять переодетых полицейских. Они выхватывали «зайцев» по одному, надевали на них наручники и выстраивали в цепочку на платформе. Там безбилетники стояли, пока не заканчивалась «большая ловля». После этого их уводили в полицейский автобус, обыскивали, снимали отпечатки пальцев и пробивали по базе данных. У многих при себе оказывалось оружие, а у некоторых до этого уже бывали проблемы с законом.
«Для копов это стало настоящим Эльдорадо, – рассказывал Браттон. – Каждое задержание было похоже на пакет с попкорном, в котором лежит сюрприз. Что за игрушка мне сейчас попадется? Пистолет? Нож? Есть разрешение? Ого, да за тобой убийство!.. Довольно быстро плохие парни поумнели, стали оставлять оружие дома и оплачивать проезд». В 1994–м году мэром Нью–Йорка стал Рудольф Джулиани. Он забрал Браттона из транспортного управления и назначил шефом городской полиции.
Полиция заняла принципиально жесткую позицию по отношению к мелким правонарушителям. Арестовывала каждого, кто пьянствовал и буянил в общественных местах, кидал пустые бутылки, разрисовывал стены, прыгал через турникеты, клянчил деньги у водителей за протирку стекол. Если кто–то мочился на улице, он отправлялся прямиком в тюрьму. Уровень городской преступности стал резко падать – так же быстро, как это произошло в подземке. Начальник полиции Браттон и мэр Джулиани объясняют это так: «Мелкие и незначительные на первый взгляд проступки служили сигналом для осуществления тяжких преступлений».
В книге «Рождение тюрьмы» французский философ Мишель Фуко пишет примерно о том же. Он говорит, что чрезмерность наказаний за мелкие преступления в средние века должна была демонстрировать железную волю короля. Что преступник, совершая преступление, не только наносил ущерб, но и подрывал основы государственности. Отсюда и распространенная практика публичных наказаний: все должны видеть, что система работает и готова безжалостно покарать каждого, кто пойдет против нее.
На смену этой концепции пришла теория экономии наказания. Согласно ей, неотвратимость и страх наказания действовали лучше, чем жестокость. Потому что жестокость имела и обратное действие – она представляла преступников героями и борцами с системой.
Это отлично работало какое–то время, но потом перестало – тюрьма больше не вызывала страх, ее стали воспринимать как своеобразную «школу жизни». Отсюда и возврат к публичным наказаниям (выстраивание в наручниках на платформе – это современный вариант позорного столба), и чрезмерная жестокость в наказании за правонарушение (за безбилетный проезд преступник мог попасть в тюрьму, если при нем находили нож или пистолет). А на смену образа деспотичного правителя пришел образ безликой системы.
